О фильме Алексея Германа «Трудно быть богом», 2013
Фильм Алексея Германа вышел на экраны в 2013 году. Режиссер работал над ним более 14 лет и не успел закончить — монтировали уже после его смерти. То есть еще не начав просмотр, зритель настроен на серьезное высказывание: этакий эпилог, последнее слово мастера.
Фильм снят по культовому роману братьев Стругацких, книге, которая стала классикой литературы и разошлась на цитаты (“Не вижу, почему бы трем благородным донам не сыграть в кости там, где им хочется!”, “там, где торжествуют серые — к власти всегда приходят черные” и т.д.). Поэтому от экранизации ждали или уважительного повторения оригинала — или очень особого режиссерского взгляда.
Всем знакома история о прогрессорах (у Стругацких есть несколько романов о них) — людях из светлого коммунистического будущего, ученых и исследователях, отважно отправившихся на планеты, подобные Земле, (но пока отстающие в технологическом развитии), для того, чтобы нести разумное, доброе, вечное. Незаметно для местных жителей охранять цивилизацию и науку, бороться с косностью и мракобесием. У Стругацких образ прогрессоров однозначно романтический и всегда со знаком плюс. Именно этот героический образ и вскрывает Герман, чтобы вывернуть его наизнанку и разрушить изнутри.
Итак, Арканар в фильме — отвратителен. Нарочито снятый в документальных черно-белых тонах, он весь покрыт грязью, копотью, человеческими испражнениями, в нем трудно дышать от непереносимой вони.
Зритель не сразу приходит в себя, постепенно понимая, что мир показан ему сквозь оптику прогрессора, дона Руматы, романтического персонажа, который приехал быть для цивилизации рыцарем на белом коне, но столкнулся с реальностью. В фильме этот конфликт идеального и реального миров очень хорошо показан через нарочитую, почти чрезмерную телесность мира Арканара. Герои испражняются, совокупляются, плюются, чавкают, бьют друг друга, расчленяют — делают все то, что мы могли бы назвать практиками телесного низа. И то, насколько нам неприятно это наблюдать — очень роднит нас с героем. Мы видим как его идеалистическая мечта о спасении науки, терпит крах даже в мелочах — так гениальный изобретатель отец Кабани изобретает спирт, чтобы напиваться им до беспамятства, а коллеги-прогрессоры предстают перед нами вовсе не “благородными донами”, а усталыми, потерявшими смысл жизни и всякие ориентиры спивающимися стариками.
Все персонажи, которых мы помним по книге — как бы сливаются для дона Руматы, глазами которого мы смотрим на происходящее, в одно отвратительное лицо. Так, сложные интриги дона Рэбе и восстание “черных” мы угадываем только потому, что знаем сюжет — для человека, не читавшего роман, уследить за сюжетными перипетиями будет нелегко. Вся борьба за власть, вся смена режимов не трогает дона Румату — все герои одинаково склизкие, неприятные и несовместимые с его былой мечтой о благородных противниках и героическом изменении мира. То есть “полюбить черненькими” людей из этого непохожего на Землю мира, где возможно и нет никакого Ренессанса и которому уж точно не нужна помощь извне, Румата не в состоянии.
Он постоянно повторяет “господи, какая вонь” и практически самоустраняется из происходящего. Никакого превращение героя в антигероя, с которым он всегда боролся — как в романе — в финале не происходит. Разоблаченный Румата спасен шашками со снотворным газом — и уезжает на скрипучей телеге в закат. И здесь происходит, на мой взгляд, одна из важнейших сцен фильма. Румата все время пытается наигрывать джазовые мотивы на примитивных Арканарских инструментах, которые коллекционирует. В этой сцене он также играет, телега скрывается из поля зрения, музыка еще звучит и тут появляются две фигуры в обносках. Одна из них спрашивает другую: “тебе нравится такая музыка?”
“Не знаю” — отвечает вторая — “а тебе”.
“У меня от нее живот болит”.
Фильм заканчивается и зритель видит в этом крошечном диалоге приговор миру прекрасных идеалистических представлений. Миру уверенных в собственной правоте людей, которые шли насильно осчастливливать других — не особо заботясь о том, нужно ли кому-то такое счастье. Приговор Советской парадигме, прекрасной воображаемой эпохе. Приговор, с послевкусием горечи, разочарования и страха — ведь теперь совершенно непонятно, что будет дальше.