Чужая жизнь. Монопьеса.

Перед нами комната – жутковатая, но в целом типичная для обычной хрущевки. Узкая,
вытянутая, какая-то вся облезлая. Из мебели – перекошенный компьютерный стол –
видимо, неправильно собранный, два неудобных низких кресла и журнальный столик –
70х годов, низенькая не то кушетка, не то разложенный диван. Все пахнет старостью,
разложением и пылью. Повсюду на полу – книги. Сложены в гигантские шаткие стопки.
На книгах, на койке, на столе – объедки, кости, сухие куски хлеба, полупустые
полторашки жигуля и пустые водочные-коньячные бутылки. Саня лежит на кушетке,
закинув руку за голову, курит.


Саня: Ага, приеду я сегодня на вручение этой сраной премии и скажу им: здравствуйте,
бля, я великий русский поэт. А они такие: «да нафиг не нужны нам гениальные поэты, мы
ж тут все графоманы и пидарасы и премию свою – литературную и престижную — даем
только графоманам и пидарасам. А ты нахуй иди, бухай и пиши в стол да публикуйся в
своих сраных региональных журнальчиках». А что – пойду, нахуя они мне сдались. В этой
их Москве вообще уже никакой поэзии не осталось. А все равно все туда рвутся – как
будто намазано. Че там ловить – разве что толстые литературные журналы – но и там,
формат, формат – всюду нужно в формат уложиться. В мэйнстрим, бля. А литература,
литература где, поэзия, изящная словесность? Где волшебство-то? Засрали русское
слово. Зассррали, суки.

Пепел, упавший с сигареты, обжигает руку, Саня вскакивает с койки, матерится.

Твою ж мать! Руку еще обжег. Блин. Седня рецензию дописывать, в журнал сдавать. К
Майку еще надо – книжку забрать, про которую писать буду. Как всегда все в последний
момент – ну это даже веселее. Быть распиздяем круто. Особенно когда ты гениальный
поэт и критик. Ага, и с Майком как раз по этому поводу познакомились – подошел ко мне
такой на пьянке в Союзе Писателей, в глаза глядя благоговейно так и спрашивает с
придыханием: «Это же вы, Александр Котов, я ваши рецензии читал в журнале «Сибирь»,
я вот тоже стишки пишу, можете прочитать и прокомментировать, если вам не сложно»? И
подборку в руку сует – листов на двести. Я аж прихуел. Ну Майк еще лоб такой –
здоровый, бородатый дядька под сорокет, с каким-то блеском нездоровым в глазах. Я,
понятное дело согласился – тогда-то только второй курс закончил, какой там критик, о чем
вы говорите, про Маяковского очередной курсач строчил вот и вся критика. Взял Майкову
подборку, тем же вечером засел читать – господи, какие же у него были тексты. Пиздец.
Слов нет просто. Ну не мог же написать в рецензии: вы графоман, срочно убейте себя,
никогда не подходите к бумаге с ручкой. Нагнал воды, написал, что, свежо и необычно,
новая искренность, все дела. Как вспомню аж смешно. Отослал Майку, тот прям весь
изблагодарился, восхищался моим «талантом критика», как я глубоко прочувствовал его
стихи, проставлялся периодически и всем своим друзьям-графоманам меня советовал.
Тут же как, каждый кто на свои деньги книжку стихов издал – даже если сам на принтере
напечатал — непременно хочет предисловие не меньше как от члена союза писателей,
тем-то, понятно, эти затрапезные книжки нафиг не сдались. Ну, а мы птицы не гордые, да
и за рецензию возьмем немного – две-три тысячи за эпичный разгон напару страниц.
Полчаса работы, халява, короче. И понеслось. Ох, скольких я осчастливил! Я прям так и
представлялся всем «Молодой талантливый критик Александр Котов, студент
филологического факультета, гениальный поэт» — и ниче, какую-никакую, а известность
зарботал, меня в нашем союзе писателей теперь каждая собака знает.
Вздыхает.
Ну и с Майком потом заобщались нормально – оказалсячетким пацаном. Странный он
такой потому, что в дурке много лечился — девушка у него умерла, с тех пор обострения
регулярно случаются, особенно по весне и по осени. Ну, стихи у него говеные,все еще,
чувства языка нет даже элементарно. Но главное, что человек хороший. Забухать там,
поговорить. Главное, сам ведь отлично понимает, что в его возрасте уже нельзя быть
начинающим поэтом, ну, мучается, ясное дело, пьет, страдает. В кружок какой-то ходит.
«Граф O’ Манн» называется. Пиздец название, конечно, но суть правильно отражает. Там
все как раз. Такие. Все, естественно, очень официально, поэтические турниры, теория
литературы, все дела. Псевдоним у Майка как раз с тех пор. Миша, типо, не звучно, не
запоминающее… не запомнит никто, короче, типа. Ох… Мрак сплошной.

Не, местная литература – это болото. Кто тут: одни неудачники да энтузиасты – и те
неудачники тоже. Все, кто хоть немного с талантам или с амбициями, давно в Москву
свалили. Хотя и там такое же болото – только побольше. Тут старички всякие, психи
откровенные, молодежь из окрестных сел, а там че – то же самое, только с хипстерским
уклоном. Да и современные светила, не так уж и хороши – нету нихуя ни второго
Маяковского, ни Есенина, на худой конец. Скукота и тоска. Да и все эти инди мальчики,
девочки и дедушки пишут совершенно одинаково. Взять их текста, распечатать без
указания авторства, перемешать – они ж никогда не найдут, где чье. Все, от настроения
до стилистических псевдо-авангардных изъебов, все как под копирку.

Есть конечно очень сильные поэты. Есть, но они скорее исключение чем правило. Тут
ведь даже просто неплохой на их фоне будет поражать воображение. А гении-то где, не,
не перевелись они, по любому, но нихуя их нету в тусовке-то. Где они?

Вот, есть у меня друган, Серега. Так он ваще гениальный поэт. Даже гениальнее меня. Не,
серьезно. Он такие вещи пишет, просто охуительно. Он в своих стихах суггестивно
сконцентрировал смысл нашей жизни. Круто, да? Это я так в одной рецензии написал. Вот
его и надо печатать – миллионными тиражами. А он, видите ли, не хочет, он
принципиально только в стол пишет. Для себя, типа. Ага. Он в месяц пишет по сборнику –
и блин, в сборнике у него по 200 текстов. Блять, а сборников у него в год получается по
10-12 штук. И все офигенные! Я так вообще не напишу никогда. И никто не напишет. А он
вообще только поэзией живет, и срать он хотел на весь этот обывательский быт. Бросил
универ, забил на работу, сидит и пишет – и блять, гениальные стихи пишет. Его из дома-то
вытащить иной раз бывает сложно: «Не могу, говорит, типа, занят, за два дня надо
закончить сборник, мне двадцать стихотворений дописать нужно, а потом их еще начитать
на диктофон и оцифровать». Вот, и короче, он просто садится за стол, берет ручку,
блокнот(у него каждый сборник в новом блокноте) и пишет абсолютно гениальные вещи –
сотнями просто.

Как ваще так можно. Я не знаю. С другой стороны он ведь забил вообще на все – и на
баб, и на друзей, и на жизнь. Не курит даже и не бухает. Совсем. У него в комнате все
книжные полки заставлены его сборниками. Это просто охренеть не встать. Там такие
стихи! Я как-то просил его дать ну хоть маленькую подборку – напечатать, а он уперся —
это типа принцип такой, не печататься. Он-де не для того пишет. Он типа не
меркантильный и материальным не интересуется вообще.

Да ну, по-моему, нельзя так упираться и скрывать свою гениальность. Это сильно,
конечно, но нафиг надо, да и попахивает каким-то психозом.

Хотя, фиг знает, у меня знакомых гениальных поэтов много, но че-то никого особо не
печатают. Кто отправлял стихи на премию какую-нибудь – все пролетели. Ну, кроме меня,
я-то в Москву съездил, потусовался там с этими графоманами – скока же их там, я аж
офигел. Ну, понятно, конечно, что там в приемных комиссиях тоже пидарасы сидят и
рекомендуют к участию таких же пидарасов, ну блин. Обидно же за русское слово. В
журналах стихи не печатают потому, что ты неизвестный поэт без публикаций, а
публикаций нет потому, что ты неизвестный поэт без публикаций и тебя никто не печатает.
Замкнутый круг. А так придет такой графоман из Москвы со своими говеными стихами – и
ему сразу и публикации, и издание сборников – на блюдечке. Подстава. Ладно хоть мне
пробиться удалось в эту клоаку, противно с ними общаться, конечно, но хоть один
гениальный поэт-то должен быть среди них.

Хотя, если честно, на поэзию я рукой махнул, он по-моему, скопытилась уже почти.
Потому и в критики подался, опять же получается хорошо и заработок. Какой-никакой. Ну
и тусовка, конечно, куда ж без нее. В современной поэзии тусовка часто важнее самих
стихов бывает.

Ну да, в тусовке меня знают, Котов-человек катастрофа. Всех заговнить могу на раз. Не,
ну а че, иной раз такое быдло встретишь, аж пиздец. А туда же, поэты, интеллигенция, а
сами двух слов связать не могут, а пишут вообще про какое-то говно «вот, но окне растет
герань, я пошел за сигаретами, наступил в говно, но не расстроился, потому, что жизнь
прекрасна». Я вообще хуею с этой современной поэзии – ни рифмы, ни стиля, один гонор.
Да и какие из них поэты, к чертовой матери? Поэт – это стиль жизни, а не просто «меня в
первом классе писать научили, до сих пор остановиться не могу». Настоящий поэт
презирает весь этот быт, все это суетное, и себе скатится в эту обыденщину никогда не
позволит. А если скатился, значит не поэт, значит обычное быдло, говно, значит он, а не
поэт.

Ну вот, например, была у нас в компании девочка — Олька, ниче такая девочка, с
искусствоведческого, стихи писала, книги обсуждала, потомственная интеллигентка, все в
оперу меня водила да Шуберта обсуждала. Ну, понятно у нас там любовь-морковь все
дела, жить ко мне переехала – ну, у нее там родители и четверо братьев, мал мала
меньше по лавкам – и все это в однокомнатной квартире. Ну, вроде все путем, живем-
живем, тут приходит как-то Оля и такая мне прямо с порога: «Я была в консультации, я
беременна», я такой конечно ну ни хуя себе, говорю, че делать-то, говорю, скока аборт
стоит-то. А она такая: ты что, это же наш ребенок, я решила рожать. Я аж охуел: ты
говорю, понимаешь, что говоришь, куда рожать-то, ты студентка, я студент, придется на
вечернее переводится, а я между прочим, уверенно иду на красный диплом, нахуя я тогда
четыре года упарывался за отличную учебу, говорю, чтобы все похерить ради ребенка
какого-то, нихуя себе, говорю. Я наукой хочу заниматься и с поэтами тусить, а не пеленки
стирать, пошла ты на хуй со своим ребенком. А она, чувствую, уже реветь начинает «да
как ты можешь такое говорить, это же наш с тобой ребенок,я отчислюсь из универа, буду
работать и сидеть с ребенком, ты можешь уйти в академ на время и работать, потом
восстановишься, че на учебе же не сошелся свет клином, зато у нас будет прекрасная
семья». И вот тут меня как будто прорвало и я ей все и сказал: а пошла бы ты нахуй,
говорю. Она конечно заревела, дверью хлопнула и к родителям съебала. Ага, радостно
они ее наверное встретили с таким подарочком-то.

Потом Сереге все рассказал, посоветоваться типа, пришел, он мне говорит: все
правильно сделал, если девушка ебаться готова, сама должна и о безопасности подумать,
ей же рожать, а не тебе. Так что я Ольке так и сказал, когда она мне названивать начала:
«Сама залетела, сама и расхлебывай, это твои проблемы, мне ребенок не нужен».
Звонить она перестала, потом я узнал, что отчислилась, к родственникам в деревню
переехала, родила, воспитывает. Бляяяя как так можно всю свою жизнь похерить. Не
знаю… не общался с ней с тех пор да и не очень-то интересно, о чем с ней теперь
говорить, небось Шуберта не слушает, пеленки только от говна отстирывает.
Нехорошо получилось, типа? Да нихуя, никогда не жалел об Ольке. Все правильно мне
Серега сказал – нельзя поэзию на быт променять, нельзя так делать никогда. Я как-то эту
тему Майку загнал, он мне говорит «ой да брось, это все пафос юношеский, пройдет, типа,
это не быт, это просто жизнь». Ага, понимал бы еще что, блять. Да я этой «простой жизни»
так наелся – спасибо, больше не хочу. У меня мать запоем пила, я с десяти лет готовил
себе и ей, стирал, убирал за ней и ее собутыльниками, блять и нихуя никакого детства у
меня не было – только грязь эта, говно это, «просто жизнь», вместо прогулок в парке по
выходным – пацан маленький, тащил домой свою бухую мамашу, которая даже до
квартиры дойти не могла сама, вместо вечерних разговоров за чаем – отмывал ее
блевотину. Как же я ее ненавидел, всегда, всю жизнь, говорят ребенок не может мать
ненавидеть, а я мог – потому, что у нее ничего не было, никаких чувств материнских, я к ней, не знаю привык, наверное просто, как к мебели, как к ежедневной работе, что ли. И
вообще бы подох там, если бы не бабуля, ох, она у меня вообще мировая женщина —
читать меня научила, книжки носила, на ее пенсию мы втроем жили, когда мать в запой
уходила, бабуля мне всегда говорила «Саша, ты обязательно человеком станешь» — и я
это знал, с самого детства знал, что здесь, в этом говне, не люди живут, а животные
грязные – я все это каждый день видел и точно знал как нельзя жить, как же я ненавидел
все это! Все их убожество, всю их тупость. Всю их бытовуху сраную. Бляять.

Плачет

Убогая страна – грязь, быдло, алкашня сплошная, почему я не родился в Европе какой-
нибудь, в чистеньком городке, в интеллигентной семье, где по вечерам бы Феллини
смотрели всей семьей, а потом обсуждали, где детей не бьют, блять не потому, что они
хорошие там какие-нибудь, а просто потому, что даже не знают, что так можно. И мама бы
у меня была, которая бы меня любила, и не знаю, скрипачка… или может писатель…
блять, а не сраная вечно бухая техничка, которая всю жизнь корячилась на заводе потому,
что больше ни на что не хватило ума. И никаких этих бухих ебарей ее бы не было.
Я помню в детстве мечтал что однажды меня заберут настоящие родители. Ну, типа, что
она мне не настоящая мать, что здесь я оказался случайно, что просто в роддоме
перепутали – ну бывают же такие истории, что это просто такое испытание что ли не знаю
– что мои настоящие родители меня просто потеряли и теперь ищут и что однажды в
дверь позвонят – долгим-долгим таким звонком и я подойду, спрошу «кто там», а мне
ничего не ответят, тогда я распахну дверь, а за ней будет моя настоящая мама – красивая,
добрая, в очках, пахнущая французскими духами, с книгой в руках – ну какой-то такой
образ был в голове постоянно. Я в детском саду все время ее рисовал, когда нам
задавали маму нарисовать. А потом вырос, видимо и понял, что нет, не перепутали,
видимо, что именно эта тупая быдляцкая жизнь среди говна и бухла – что вот эта именно
моя, что никуда от нее не деться. И что мой единственный шанс – это зубами выгрызть
себе другую жизнь, о которой я всегда мечтал. Короче, забил на все, начал учиться, мне
нужна была золотая медаль, возвращался домой, стиснув зубы, терпел все это говно,
всех материных собутыльников, следил только, чтобы из дома ничего не вынесли.

А потом когда она заболела, это рак горла, что ли был – она все время лежала на койке и
хрипела так жутко, а я через стенку сидел и мне было пиздец страшно. А я зубрил билеты
к экзаменам, весна была, вступительные на филфак, сидел в своей комнате и слышал как
она там стонет и скулит за стенкой так мерзко как собака и блин, меня это бесило, ужасно
раздражало и я весь день твердил про себя «ну давай, умри уже, умри уже, я не могу
больше это слушать» и я правда очень хотел, чтобы она уже сдохла, чтобы я смог доучить
билеты, потому, сдать завтра экзамен, поступить и чтобы у меня началась совсем-совсем
другая жизнь, интеллигентская, о которой я всегда мечтал, с друзьями-философами, с
литературными посиделками, с фильмами Феллини по вечерам, чтобы кончилось уже это
говно, чтобы грязь вся эта кончилась, сдохла уже вместе с ней, там за стенкой.

А потом она внезапно заорала, это было просто… пиздец короче, я не знаю, это было …я
не знаю. Это просто даже на человека не было похоже, это она умирала так, я сразу
понял. И все время хрипела так, задыхалась наверное, и я боялся выйти из комнаты –
даже в туалет, даже на кухню сходить, я не хотел ну видеть ее, и слушать этот хрип
ужасный и тогда я врубил музыку на полную катушку и не знаю что на меня нашло. Я
стал просто орать как дурак какой-то и скакать по комнате и ногами топать, чтобы только
заглушить этот хрип предсмертный. Но мне все равно все время казалось, что я ее
слышу, что хрип этот на самом деле смех, что она смеется надо мной, что я никогда не
смогу вырваться из этого, что я такое же быдло как она, как все мужики ее, что я так же
точно сопьюсь и подохну никому не нужный и я ей почти поверил, я так испугался, прямо
до тошноты, что провалюсь завтра, что не смогу и это истерика была какая-то
совершенно жуткая, я ревел, катался по полу, громил комнату.. не знаю… наверное,
просто вырубило в какой-то момент…

Утром очнулся на полу, вырубил музыку, оравшую вся ночь, комната была вся разъебана
просто, я встал и тут понял, что за стенкой никто не хрипит – я зашел в ее комнату, помню
там воняло ужасно просто, и тут я увидел ее – мертвую уже, слава богу, с мутными
закатившимися глазами и рот был приоткрыт, но лицо уже бледное – и это все было как
будто во сне, нереально абсолютно, я смотрел на нее и видел просто уродливое тело –
как будто на дерево смотрел. И вдруг так отчетливо осознал – все, больше уже не будет
ничего плохого, ее больше нет, нет больше этой сраной быдлячей жизни. И это было так
хорошо, спокойно, не знаю, что ли, никакой вчерашней паники – было правильно и
спокойно. Я набрал бабушку, сказал, что, кажется, мать умерла, надо приехать, вызвать
врачей, или Ментов, не знаю, кого там вызывают, чтобы смерть засвидетельствовать, а
сам умылся, собрался, галстук нацепил и поехал в университет на экзамен.

Мне было так хорошо, ну, вот абсолютно счастлив был, не знаю… не было такого раньше,
наверное, что вот как будто ты проснулся от кошмара, и понял, что это все сон был, и
теперь все реальное, настоящее, доброе. Как будто все страшное и плохое позади, а
впереди только доброе и хорошее. Как-то так наверное…

Ну и экзамены я конечно сдал с первого раза и медаль опять же роль сыграла, на
зачисление пришла бабушка и все сидела, вытирала глаза платочком и говорила «ах, как
жалко, что мама твоя этого не увидела». А я ее даже не слушал, ей-то нихуя не жалко
было маму, она ее при жизни тоже ненавидила и все желала поскорей сдохнуть, ну и
правильно, в общем. На похороны, я даже не поехал, да и не было там никого наверное,
только ее собутыльники разве – нахаляву пожрать да побухать приехали.

Да мне, в общем-то, похуй на них на всех было, меня эта легкость все не отпускала, я
такой ходил и все так круто было, жизнь наконец-то стала ну не знаю, осмысленной что
ли, писать начал – много писать и все совершенно гениальное. А потом в журнал
устроился, пьянки с поэтами, тусовки всякие, первая премия литературная – это все было
так сразу, так… не знаю… неожиданно… как во сне, короче. Я даже иногда утром
просыпался и думал, что все это неправда, что это все приснилось… Что я сейчас выйду
из квартиры, а она снова там, на лестничной клетке лежит бухая и блюет, потому, что
вчера не смогла до квартиры дойти, что мне ее придется на себе тащить, а она будет вяло
отбиваться и все соседи будут смотреть в глазки и хихикать или презирать. Ублюдки.
Я не могу поверить, что всего этого больше нет, ну совсем, вообще нет, что вся та жизнь
прошла – да и была ли она вообще. Нет, не было, это чья-то чужая была, не моя. У меня
такого никогда не было и быть не могло, я родился в маленькой европейской стране в
домике, вокруг которого рос тенистый сад, у меня мама была скрипачка … или писатель и
мы с ней по вечерам смотрели Феллини, а потом обсуждали, а в выходные ездили в лес, а
по вечерам она мне Шуберта играла и никакой приземленности и грязи не было в нашей
жизни, только поэзия, только сказка. И она меня однажды потеряла, а теперь ищет, много-
много лет, просто никак найти не может, у нас же бардак, бюрократия везде. Но когда-
нибудь, не знаю когда, но все равно, когда-нибудь она меня обязательно найдет.

В квартиру звонят. Долго и настойчиво, не снимая пальца с кнопки звонка. Саня идет к
двери. Спрашивает «Кто там». За дверью молчание.