Евгения Риц
Она днём спит
М.: Русский Гулливер, 2020 – 120 с.
У книги пять мини-предисловий (совершенно лирическая аннотация тоже одна из них) — и все они удивительным образом единодушны. Ни один из очень разных авторов не пустился в аналитику по поводу стихов Евгении, все писали только об очень интенсивном чувственном, не вполне вербальном опыте (“это мир, еще более плотный — и, одновременно, тонкий и нежный — чем сама жизнь”, “это лепет, пьющийся из опыта, и опыт, лепечущий свои провидческие откровения”, “от внешнего наблюдателя эти стихи, кажется, совершенно ничего не хотят, как не хотело бы облако или дерево”). То, что совершенно разные люди переживают опыт от взаимодействия с этими стихами как нечто совершенно нерационализируемое крайне любопытно.
Видимо, дело все-таки в абсолютно мифологическом мышлении, в рамках которого построены все тексты книги.
Люди, предметы, стихии плавно перетекают друг в друга, все время изменяясь и трансформируясь. Этот мир полон “овеществленных деревянных детей, переходящих в галоп”, здесь “в глазу электрический лес”, и “люди были деревьями, деревья были людьми”, а “трава пробивает с изнанки поверхность мира”.
Метаморфозы всего во все, где это все максимально неузнаваемо и постоянно преображается прямо на наших глазах — совершенно метареалистская концепция. Здесь каждый объект становится субъектом, чтобы потом снова потерять свою субъектность — или продемонстрировать читателю, что между субъектом и объектом нет никакой разницы, любая часть содержит в себе целое и одновременно остается его частью. Бесконечная фрактальная рекурсия.
В этом смысле реальность вокруг можно переоткрывать сколько угодно раз и вступать с ней в какие угодно отношения — они одинаково возможны: “/ Восьмилетняя девочка с куклой наперевес / Прозревает духов. Презирает духов / За лишний вес /”.
Постоянное переоткрытие мира, на который автор смотрит удивленно, будто бы впервые, тесно связано и с переоткрытием, переизобретением языка. Ведь если реальность после каждого взмаха ресниц новая — то и фиксировать ее в языке нужно по-новому.
В этот момент в как будто бы совершенно силлабо-тонических текстах вдруг появляется движение: неточная (дверь — смотреть), внутренняя (стратосфера — страстотерпцы) или визуальная (имена — меня) рифмы. Строфы расшатываются — в текстах возникает гиперметрия и липометрия, намеренное удлинение или укорачивание строки — визуальный ритм, характерный скорее для классической английской поэзии, чем для русской (“Зимний день переходит в другой порядок,/ Весь разрезан, разрежен на горловой подложке, / Как аспирин и сода / Неисцелимо). Как будто приметы ритма также флюидны, неточны как и все окружающее.
В фольклорных жанрах заговора, заклинания, ритуальной поэзии ритм становится важнее значения слов. Именно он делает текст чем-то большим, придает словам ту самую магию. Стихотворения Риц основаны на этом ритме дыхания и ассоциативном письме. Евгения перебирает слова, как ребенок, видящий вещи впервые — они теряют смыслы, оставаясь просто набором звуков, становясь круглыми бусинками, колдовскими оберегами (“Брат Олежек, / Блат олешек, / Плат орешек / Сколько платьев у дерева”).
Ученая и философ Элен Сиксу писала о женском письме как о поэзии тела и дыхания — внелогоцентрической. В стихах Евгении Риц это ритмическое мерцание совершенно органично, рифма может вдруг появиться в как-будто-бы-верлибре — и исчезнуть через некоторое время, а потом снова появиться и сложиться в сложную, витиеватую и изящно построенную строфу: “Пусть и не в нашей, в другой. / Тени весь свет потеряли, / Нервно рассвет потирали / О земляную ладонь. / Ложь, говорю, в свой светильник / Честное пламя могилы, / Чтоб языками тугими / Жарить язык до кости. / Если бы знали — могли бы, / Если бы встали — легли бы / Длинные плоские глыбы. / Вечно теперь им брести /.
Телесности в этих текстах очень много, но эта телесность фольклорная, тотемическая, анимистическая (“Солнце захочет меня обглодать, / Глядь — / Я над ним же жирую /”, “Сама земля моя смотри / Глазами изо рва”, “родина с севера до лобка”, “голое тело планеты”).
При этом в текстах практически всегда отсутствует лирический субъект, это часто максимально остраненное наблюдение, фиксация. В стихотворениях почти нет личных местоимений “В школе выходили во двор при любой погоде, / Слушали зимний двор, как его неслышно, / Наблюдали свои заметки”. То есть сам воспоминание становится как бы неличным, а всеобщим переживанием. Память такая же материя как остальное, приметы времени равнозначны дереву, солнечному блику — и также не принадлежат никому, существуют для каждого
Несмотря на то, что книга композиционно разделена на четыре части, это цельный монотекст — первобытный взгляд в сомнамбулическое вокруг, на мир, с каждой частью которого ты на равных. Где “какая-то жизнь” бежит “одновременно впереди и позади”.
(опубликовано в журнале «Волга», №7-8, 2020)